Никита Кравцов: «Мы никогда не покидали Украину ментально и духовно»

Гуляя по улице Риволи, глазея по сторонам, двигаясь в сторону Лувра, в сторону Сены, мы оказались возле приметных, расписанных в духе ньюэйдж, дверей. «Совсем как у нас в Тел-Авиве» – сказала я своей подруге, вспоминая пестрые подъезды Флорентина. Оказалось – мы в муниципальных открытых художественных мастерских. Предъявив симпатичному консьержу верительные грамоты в виде удостоверений о вакцинации, мы поднялись на третий этаж, изучая граффити, и тут увидели в открытых дверях одной из мастерских Никиту Кравцова. Конечно, мы собирались встретиться, но вот так, случайно? В большом и незнакомом Париже? Как будто это Бирючий (Международный симпозиум современного искусства Biruchiy art), и я иду из бара в мастерские?

Впрочем, у Никиты Кравцова, украинского художника в Париже, парижского художника в Украине, неуклонное движение вперед происходит не по законам рацио. Как на одной из работ его совместного проекта с Камий Санье (Камий Мари Мадлен Санье-Кравцовой) – многочисленные персонажи, в которых можно узнать героев «Кандида» Вольтера или «Женитьбы Фигаро» Бомарше, театральные пейзане разбегаются в ужасе, простреливаемые лучами смерти агрессивных летающих роботов в духе комиксов 50-х. Множество культурных цитат складываются в оригинальную, полную иронии и сарказма, картину. Техника «текстильный коллаж» говорит о подрываемых основах, то есть об истории и ремеслах. Это очень в духе Никиты Кравцова, легко меняющего стили, техники, но не суть.

Давай для начала вспомним Бирючий и эти специфические беседы, которые мы называли «бирючие раговоры»

О, прекрасный бэкграунд и прекрасный способ общения, когда все говорят, всего после какой-то капли спиртного, без каких-либо границ, блоков, не подбирая выражений…

Без начала и конца…

Потому что этот разговор начался еще утром – мы же жили на Бирючем все вместе. То есть разговор этот мог начаться еще неделю назад, когда мы все приехали. Это были не привычные интервью, вопросы и ответы, это всегда были живые диалоги…

Имело ли для нас всех значение территориальная принадлежность места? То, что это была Украина – место, где мы жили, где мы встретились?

Ты знаешь, сейчас сам чувствую необходимость политизировать какие-то вещи, и твой вопрос предполагает ответ. Но на Бирючем, на Азовском море, на территории Украины, я всегда чувствовал, что это, в первую очередь – территория искусства. Это было что-то глубоко природное – как будто кокон, куда мы все попали, и каждый старался вырастить свою прекрасную бабочку, дорастить ее до полета. Все эти артисты – из разных стран, разных городов – превращались в какой-то единый организм, который работал вместе. Все изменилось после 14 года, после российской агрессии... 

Как будто отнимали не только украинские территории, но и наш воздух…

Да. И теперь для меня это нечто вроде fairytale, мінливі спогади, если говорить на украинском. Как будто весь проект Бирючий закапсулирован и оставлен в воспоминаниях – в том месте, где остался Бирючий. Не проект, а полуостров. А проект гениального Гены Козуба Biruchiy contemporary art project – живет, открывает новые места и страны. Я – за перемены. Например, мы с Камий уже побывали на Бирючем в Польше и в Черногории. В Клементовичах или Монтенегро – это был тот же проект, та же арт-резиденция Бирючий, но немного другое. Появилось много сдерживающих факторов. Может, просто мы изменились и стали другими. Не знаю… 

То есть, ты думаешь, какими бы ни были перемены, тела искусства они не касаются?

Тело искусства ничто коснуться не может. Кроме смерти художника.

Отличный, кстати, заголовок…

Об этом ведь любят спрашивать журналисты, искусствоведы: что на вас повлияло? Воздействия? Но ответ очень прост, даже скучен в своей банальности – повлиять может только школа, потому что ты еще в процессе становления. Это все равно, что я бы спросил тебя – когда у тебя сложился почерк? Почему ты именно так пишешь букву «А» или «Я»? Ты интуитивно выбираешь себе какой-то туннель и стараешься двигаться по этому туннелю. Но это только про влияние на тебя, но влияние не меняет твоей сути. Тот, кто ты есть –
это сложилось в первые пять лет твоей жизни, а потому нужно расслабиться и жить. Создавать из необходимости создавать. Жизнь сделает твое искусство, только жизнь способна создать произведения, которые вплетаются в полотно истории искусств. Остальное – декорации.

Знаешь, Никита, о чем я вспоминаю? Я вспоминаю, что мы с тобой познакомились в Днепре, в галерее Павла Гудимова – ты представлял там свой проект «Перегони». Ты еще был студентом НАОМА. Станковая живопись, масштабная, выразительная, гонки, соревнования, страсть, кровь, природа, и, кроме того, действительно роскошная манера. Прошло совсем немного времени, и после своего дипломного проекта «Всякая тварь грустна после соития» ты мне сказал, что твой этап живописный закончился.

Кстати, этот этап «Перегонiв» связан был с моей первой поездкой в Париж. Где мы с тобой и сидим сейчас в моей мастерской на Rue Rivoli 59. Я много времени проводил на ипподроме.

А в каком это было году?

Ты знаешь, никогда не запоминаю даты, всегда переворачиваю работы, и сморю дату на обороте.

Не худший способ следить за временем…

Так вот, наверное, это был 2009, и мне было 20 с чем-то…

И уже тогда в твоей жизни была Франция.

Да, уже тогда Франция появилась в моей жизни. Это были такие короткие поездки в Европу – убегал ненадолго от реальности, благодаря Анн Дюрюфле из Institute Аlliance française и моему большому другу Эрику Тосатти. Сейчас Эрик в Грузии работает, а тогда был атташе по культуре в Украине. И, между прочим, это ведь ты была моей крестной мамой в отношении Biruchiy contemporary art project – тебе понравились «Перегони», мы списались, и ты представила меня Геннадию Козубу. Я прекрасно помню тот хмельной вечер, когда я вернулся домой из бара и включив компьютер, увидел твое сообщение.

Я ощутила тогда твою сумасшедшую энергию, потенциал, и еще – высокий уровень живописи, несмотря на очевидную молодость автора.

Ты знаешь, до поры до времени мне было интересно развивать живописную технику до предела. Конечно, нет предела совершенству, но есть субъективные внутренние ощущения пика, вершины, которые каждый сам себе определяет. И когда это получилось, я перешел к следующему этапу. Время поменялось – открылся доступ к информации. Я ведь из семьи архитекторов. Но в Ялте, откуда я родом, была очень скудная библиотека по искусству. Я даже не знал, что смотреть и какую информацию искать... То есть – у меня был альбом «Лувр» и маленькая монография Фернана Леже. Вот по этим книгам я учился – в эпоху до интернета. Ситуация в НАОМА тоже была такой – как говорил бывший ректор Андрей Чебыкин: «У нас тут не учат, у нас тут учатся». Поэтому, я бы сказал, что мой путь – дорогая самостановления. Не слишком трогали, и давали возможность экспериментировать. Но… Сейчас я скажу, и ты поймешь. В Академии говорили: «Вот это Микеланджело, вот это Рафаэль, вот это Караваджо. Посмотрел? Тебе никогда не достигнуть такого уровня, но ладно, можешь попытаться приблизиться». Но подожди – ведь это просто холст, масло и так далее?! Это сделал не бог, а человек! Значит, я могу сделать минимум так же, а может быть – лучше!

Значит, в Академии нелегко тебе приходилось…

Само собой, мне говорили, что я полный мудак, и сделать лучше я не мог. Не хватало практики.
Но! Но мое восприятие изменили Эдвард Хоппер и Эндрю Уайет. Это была такая сюрреальность, театрализованная, китчевая. Это был китч, такой же, как в свое время делал Моне. Время ведь всегда переставляет акценты. 

Что ты имеешь в виду?

Смотри, на первое место вышел мастер рекламного плаката Энди Уорхол, а проработанное технически "совершенное искусство" его предшественников стало китчем. Как саван, который плела Пенелопа днем, а по ночам распускала…

Бесконечное и бессмысленное рукоделие?

Да! Потому что эти громадные полотна, требующие огромных затрат времени, труда и технических навыков, потеряли смысл. Потеряло весь смысл даже то, что на них изображено.

Остались для истории искусства?

Это ремесло. И раньше вся школа базировалась на ремесле. Здесь, во Франции, сейчас все по-другому. 

А когда ты впервые увидел работы Леже?

Здесь, в Центре Помпиду, в свой первый приезд во Францию. Сразу пошел, как ты сегодня. Но в Помпиду работы Леже какие-то незнаковые, что ли… Вот, скажем, Пикассо. Я к Пикассо отношусь очень скептически – уважаю как личность, которая перевернула весь мир. Но «Герника» – это был такой холодный душ. Я поменял свое представление о Пикассо. Обычно принято считать Энди Уорхола продажным шоуменом…

Я не согласна.

Я говорю – обычно. Для меня «продажные» – Сальвадор Дали, Пикассо. А Энди Уорхол – человек, который поменял само представление об изобразительном искусстве. Хотя, конечно, без Пикассо этого бы не случилось.

Раз уж заговорили о «продажности». Давай поговорим о цене работы. Что это для тебя значит? В чем разница этого понятия для коллекционера, для музея, для самого художника? Работа цены не имеет, пока кто-нибудь цены ей не сложит?

С понятием цены должен работать агент – тот, кто складывает цену, держит уровень цен. Не будем касаться вопроса о ценовом формировании авторов, это долго, скучно и все знают эти пункты. Художнику без посредника очень легко сбить цену, если речь идет об универсальном эквиваленте, о денежных знаках. Легко купить картинку по дешевке, когда художник нуждается в деньгах. Я считаю – то, что я сейчас делаю, вне коммерции. Я рассчитываю на музейные выставки, а не на галерейный масс маркет. И у меня поэтому есть огромное количество способов заработать здесь, во Франции. Поэтому мне легко держать свою цену. То есть – я живу искусством еще и потому, что я много работаю с информационными агентствами, иллюстрирую криминальные новости для украинских онлайн изданий. Жизнь и смерть крепко держатся за руки.

Смотрю на эту прекрасную работу твою, вашу с Камий, «Атака космических роботов» и думаю вот о чем: приехал художник из большой прекрасной восточноевропейской страны, мы ее любим, хотя сейчас живем поза межами, и видит художник все это прекрасно организованное наслоение истории и современности, громадный букет сложившихся веками мифов и представлений, такую многофигурную композиция, и мы наблюдаем распад всего этого сложноустроенного порядка, канона, даже расстрел инопланетянами этого канона…

Знаешь, я начну с того, что мы с тобой украинцы, но сейчас за пределами Украины. И многие украинцы, которые проживают на родине, иногда делают нам замечание – откуда у нас право критиковать, давать советы, выражать свое идиотское мнение. Я хочу сказать – мы никогда не покидали Украину ментально и морально, и мы представляем Украину за ее пределами. Поэтому…

А ты помнишь гениальный текст Николая Маценко «Декрет о земле»? О том, что хорошо бы запретить украинцам сажать картошку, отвлечься от сельского хозяйства, и это сразу прекрасно отразилось бы на общем интеллектуальном состоянии страны?

Николай Маценко – гениальный художник, прежде всего…

И обвинить его в нелюбви к родине невозможно никоим образом…

Проблема в том, что множество людей вообще не способны понять иронию. Проблема и печаль. Но это зависит от развития... Думать и анализировать сложно, легче просто жить без забот и делать то, что говорят делать.

Так уж случилось, что Париж – Мекка для художников, и мы можем бесконечно перечислять имена великих, которые приехали сюда, в Париж, из своих Смиловичей, или Витебсков, или Барселон, далее везде. Вероятно, есть у Парижа такая способность… Тебе было сложно здесь начинать?

Я начал с нуля. Например, был в моей жизни за это время лондонский период: я жил в доме-сквоте скульптора, который работал с группой Pink Floyd, можно сказать, ночевал под брюхом розовой свиньи, и да – работал в анимационной студии, которая сотрудничала с компанией «Уолт Дисней»! Мыл там посуду, чтоб платить аренду. С 8 утра до 16 хуяришь тарелки, а потом ничего не хочется делать, пьешь. Но там я наблюдал за процессом создания анимации, смотрел и учился (результатом потом был клип для Идана Хавива -1 млн просмотров, 3000 рисунков).

Это было в Шордиче, когда-то бандитский район стал хипстерским. Здорово, Лондон пропитан всей этой культурой панка. В Лондоне мне очень помогал Павел Керестей, который покинул Украину очень давно. Керестей гениальный художник, мой друг, важный для меня человек. Плевать на ремесло, его искусство абсолютно некоммерческое…

На него нельзя повесить ярлык…

Да! Гений абсурда! Искусство его – для интеллектуалов, для людей рафинированных. 

Все время мы с тобой возвращаемся к теме «Перегонiв», скачек…

Ага. Я помню, как я тогда писал: «Я смотрю на тебя, ты мне улыбаешься. Я улыбаюсь в ответ, закуриваю сигарету. Звук сирены. Начался забег». Гонки никогда не заканчиваются. Постоянно находиться в пограничном состоянии! Вот что делает человека художником. Если ты выходишь из этого состояния – ты просто дорогой декоратор. Когда Марк Ротко осознал, что он стал дорогим декоратором для “Four seasons”, он повесился у себя в студии. Понял, что его работы – просто фон для пира богачей. Что для посетителей гораздо больший художник тот, кто готовит для них еду. Чувственные удовольствия, а не интеллектуальные, понимаешь? Всем на тебя по большому счету насрать. Многие это знают, но не все осознают. Это нужно принять и двигаться дальше. Тогда ничье мнение не свернет тебя с твоего пути. Мы каменеем. У всего живого на нашей планете есть тенденция превращаться в камень. Через миллион лет из нас с тобой, наших окаменелых останков, будут резать блоки строить новые парижи. Мы кораллы, мы все – одно твердое бесформенное тело земли.

Ок, однако твои работы не в ресторанах, а в музеях. Например, эта, под которой мы с тобой сейчас сидим.

Это интересная история. Все еще жив Пьер Сулаж, самый старый художник Франции. Пьер Сулаж – знаменитый абстракционист, мастер черного цвета, музей его имени открыли при жизни. Всю жизнь Сулаж прожил в Родезе. А потом переехал в Сет, «маленький Марсель», очень приятное место. Можно с нашей Балаклавой сравнить. Сет привлекает множество людей искусства – атмосфера побережья, воздух, море. 

Как мы с Камий получили приглашение в этот музей? Дело в том, что Родез и сейчас состоит из большого количества всевозможных ремесленных мастерских, там хранят традиции, навыки, такими, какими они были когда-то. Так что Сулаж родился на улице ремесленников, кожевников, кузнецов, обойщиков. И Сулаж постоянно использовал в своих работах старинные приспособления, инструменты. Пользуясь только черной краской на белом фоне, Сулаж достигал объема. 

Мы с Камий не живем в Родезе, в Сете, однако нас знают там как художников. И как-то нас пригласил к себе директор музея Пьера Сулажа Бенуа Декрон, человек очень своеобразный и интересный, у него репутация разностороннего и прямолинейного деятеля, человек живой с очень интересным мышлением…

Что редкость для музейщика…

Вот именно, и вот он встретил нас как-то и выразил желание посмотреть наши работы. Прошло немало времени, и мы наконец встретились, принесли свои работы в мешке, вывалили на стол, и он нам говорит – ребята, никогда не видел ничего подобного. Теперь эти работы будут в музее.

Никита, я бы сказала, что это произошло, как и многое в твоей жизни, по каким-то законам, от законов логики далеким…

Абсолютно! Когда я стараюсь следовать логике, и быть nice, двери закрываются. Понимаешь? А какие-то двери постоянно открываются. Это же закон дверей! Я художник, я работаю, это мое ремесло, я, прежде всего, как кузнец, гончар, понимаешь? Мой отец был главным архитектором Ялты, и со своего поста он ушел потому, что пытался сохранить архитектурное наследие, исторические памятники, дух города, и ты знаешь, я помню этот день, когда отец ушел. Так вот мой отец всегда говорил, что хороший человек – это не профессия. Самое главное – мое дело. Легкое профессиональное изнасилование, даже если оно принудительно-добровольное, даром не пройдет. 

То есть твое главное произведение – это твоя жизнь?

А как иначе?