Сергей Жадан – Юрию Андруховичу: «У меня изменилось ощущение того, о ком я пишу, чьим голосом говорю»

«Мне устроили овацию. И я подумал: быть украинским писателем прекрасно»

Андрухович:
– Приветствую вас, я – Юрий Андрухович. И, если не ошибаюсь, у меня впервые в жизни есть возможность провести интервью с Сергеем Жаданом.
Жадан:
 – Привет!
Андрухович:
– Сергей, я очень благодарен за твое согласие. И я очень благодарен тем, кто нас организовал. Теперь, без лишних и долгих предисловий, я начинаю спрашивать. Поскольку интервью я беру очень редко, то могу выглядеть как любитель-новичок ...
Жадан:
– Ты напоминаешь пограничника, который думает: «Пропустить или не пропустить?»...

Андрухович:
– Где-то так. Хотя скорее таможенника. Я должен начать с эпизода, когда впервые тебя увидел. Это было довольно революционно. Где-то в конце 93-го года ты появился просто у меня дома. Это было раннее утро воскресенья, ты пришел к моим родителям – я жил тогда со своими родителями. Уже взрослый дядя, уже автор двух романов, а все еще жил. Девятнадцать тебе было, да? Я старался как можно быстрее от тебя избавиться, отправить дальше. Ты намеревался ехать во Львов ...
Жадан:
– Ты героически вел себя, насколько помню.
Андрухович:
– Там еще были обстоятельства предыдущей ночи, которая прошла у меня бурно. Мне было не до разговоров о литературе с харьковским юношей. Но я очень обрадовался, когда узнал, что ты сейчас поедешь на вокзал и затем во Львов ...
Жадан:
– И не буду ночевать на вокзале ...
Андрухович:
– И собираешься во Львове посетить Неборака. Вот такая вспышка в моей памяти. А всё, что до того, для меня окутано тайной незнания. Я читаю твои произведения, и там безусловно присутствует твоё детство, твоя ранняя юность. Когда я смотрю на обложку твоей пьесы «Хлебное перемирие», я вижу эту детскую футбольную команду. Я почти уверен, что ты в этой команде. В нижнем ряду ...
Жадан:
– С глуповатой прической – это я.
Андрухович:
– Не знаю, глуповата ли она. Тогда у всех были глуповатые прически – школьников так подстригали. Итак, ты подтверждаешь, что это ты в той футбольной команде.
Жадан:
– Конечно, это наша футбольная команда.
Андрухович:
– Как у тебя вообще это началось? Литература, творчество. Я процитирую тебя же со «Списка кораблей»: «Эта привычка с детства – писать обо всём, что вижу, обо всём, за что цепляется глаз». Так и было? Или это всё-таки не ты, а твой герой так говорит?
Жадан:
– Нет, так и было. Я писал стихи и прозу. В четвертом классе, помню, сделал самиздат – написал рассказ о наводнении на озере. Героями того рассказа были мои друзья. Проиллюстрировал это все своими рисунками. Всё это было в тетради, в единичном экземпляре. Слава Богу, оно куда-то исчезло. А потом, в старших классах, уже было понимание того, что я пишу. У меня есть тётя, Александра Ковалёва – я вас знакомил, когда ты приезжал в Харьков. Она была и есть для меня проводником. Она была членом Союза писателей, то есть настоящей поэтессой.
Андрухович:
– Она приезжала в Старобельск?
Жадан:
– Да конечно. Она наша, оттуда. Просто она поехала в Харьков, аспирантуру закончила в Днепропетровске. Она германистка, причем очень крутая. Переводит с немецкого на украинский и с украинского на немецкий. Она была ученицей Василия Мысыка. Вокруг него они и собирались, молодые поэты – не восьмидесятники, скорее, семидесятники.
Андрухович:
– Я предполагаю, он уже был старец тогда.
Жадан:
– Да, он был старше, спокойный и просветлённый. Такой себе Сковорода, а они – вокруг него. Он их направлял, руководил. А тётя направляла меня. Мне это очень помогло. Это давало ощущение, что ты не занимаешься чем-то таким, что никому не нужно и чего стоит стыдиться. Наоборот, это нормально.
Андрухович:
– Ты показывал кому-то те рассказы?
Жадан:
– Ей. Она говорила: «Это плохо, но пиши дальше». На самом деле это была очень тёплая и хорошая реакция. А главное даже не это. Главное, что 87-ой, 88-ой года, когда уже шла Перестройка на каких-то «серьёзных этапах», я приезжал к ней в Харьков. Она возглавляла культурологическое общество «Спадщина», вроде «Просвіти». Там собирались художники, писатели. Я всё это видел и всё это сразу стало моей средой. Писатели, музыканты, художники ....
Андрухович:
– Ты читал им что-то?
Жадан:
– Мне ещё нечего было читать. Я слушал их.

«Я утром встаю и слышу: рядом ребята из СУМ слушают музыку»

Андрухович:
– Тетя приводила тебя сознательно?
Жадан:
– Да, безусловно. Я помню очень хорошо 90-й год, празднование 500-летия Запорожской Сечи. Приехало где-то миллион украинцев. Иван Драч с саблей, Павлычко с булавой, Владимир Яворивский, которого несут на руках. Мы ночевали в палатках где-то около Хортицы. Самое яркое воспоминание: я утром встаю и слышу: рядом ребята из СУМ слушают музыку. И это не просто музыка, это – голоса ангелов. Это то, что я хочу слушать, что я хочу петь, чем я хочу жить. Я подхожу к ним, спрашиваю: «Что это за странные голоса?» А они: «Это “Братья Гадюкины”». Это перевернуло мою жизнь.
Андрухович:
– Это уже после первой «Червоной Руты» ...
Жадан:
– Да, их первый альбом. Там ужасная запись, он звучит очень странно, но очень честно. Затем, в середине 90-х, они его переписали – гораздо лучше звучит, но это уже не то. В те времена было принятие того, что я буду писать. Что литература – это моё. Было несколько литературных генераций, которые вдохновляли. Это, безусловно, и 20-е, которые тогда активно переиздавались ...
Андрухович:
– Как раз Семенко вышел в «Библиотеке поэта» ...
Жадан:
– Он вышел в 85-м году, но я его прочел только в 91-м. Книга вышла пятитысячным тиражом, ее нельзя было достать нигде. Тётя давала мне читать Стуса в самиздате, когда еще не было его переизданий.
А еще – это вы, ваше поколение. Я об этом говорю не потому что мы сейчас сидим вместе. Но действительно – моей настольной лектурой были книги Герасимьюка, Рымарука, Забужко, Натальи Белоцерковец, Малковича, твои Ирванца, Неборака .... Это было то, что сразу считывалось. Как-то так: ага, у нас был Стус, но Стуса уже нет. А эти есть, и они делают удивительные вещи. В таком поле начинали писаться мои первые стихи.
Андрухович:
– Твой первый стих написан в Старобельске или уже в Харькове?
Жадан:
– Первый напечатанный – в Старобельске. А напечатан знаешь, где? В городе Дубно. Там был детский журнал, «Соняшник» назывался.
Андрухович:
– Дубно Ровенской области. «Барвинок» был еще советский, а «Соняшник» уже считался прогрессивным.
Жадан:
– Для меня «знаковым событием» было участие в республиканской олимпиаде по украинской литературе в Ровно. Весна 91-го года, еще Советский Союз. Там была очень интересная среда, некоторых я знаю до сих пор. Например, Назар Федорак, он представлял Львов. Нам устроили встречу с писателями Ровенской области. Должен был прийти поэт Ирванец. И он, зараза, не пришёл. Пришел Николай Пшеничный, редактор этого журнала «Соняшник», который напечатал мой стих. У меня на тот момент было где-то четыре стиха, которые я считал стихами. И был этот огромный зал, где сидит 500 моих сверстников, моё поколение. Вот мы все, дети Советского Союза, но мы любим украинский язык и литературу, мы – олимпийцы. И сидят настоящие писатели, что-то нам читают. Нам интересно, конечно. Кто-то из них встает и частично от нечего делать говорит: «Ну вы же здесь тоже, наверное, что-то пишете. Прочитайте нам». А мои друзья уже знали, что я пишу. Они меня просто вынесли на сцену – и я прочитал. Конечно, я читал плохо, и стихи были плохие. Но я был своим, мне устроили овацию. И я подумал: быть украинским писателем прекрасно. 500 прекрасных людей тебе хлопают. Это важный стимул.
Андрухович:
– Теперь ты воплощаешь их мечту?
Жадан:
– Я воплощаю свою мечту, потому что хочу им нравиться.
Андрухович:
– Все также видят себя на этой сцене.
Жадан:
– Видишь, «Бу-Ба-Бу» для меня тогда стало чем-то таким неутолимым – Ирванец не пришёл.
Андрухович:
– Ты ему потом припоминал это?
Жадан:
– Раз сто. Он единственный из присутствующих там писателей, кого я знал. Я читал вашу подборку в журнале, тогда еще «Прапор» ...
Андрухович:
– Летом 90-го года.
Жадан:
– Да. Подборка «Бу-Ба-Бу», «ЛуГоСад» и «Пропавшая грамота». В то время редактором «Прапора» и «Березоля» был Иван Степанович Маслов, русскоязычный прозаик из Харькова. Затем он стал моим научным руководителем, я у него писал свою диссертацию о Семенко.

«На украинский язык нельзя перейти всем троллейбусом»

Андрухович:
– Из прошлого пора выбираться. Но еще такой момент, очень кратко ... Я никогда не заходил читать статьи о нас на Википедию. И вот я решил посмотреть, что там есть о тебе. Оказывается, ты подростком, когда завязывались «Просвита», Народный Рух, активно распространял на своей малой родине символику, прессу. Расскажи немного об этой политической деятельности. Это был выбор молодого, совсем юного человека. Я не сомневаюсь, что он был осознанным. Но как ты себе объясняешь, откуда он взялся?
Жадан:
– Он естественный, поскольку было сопротивление советской системе в целом. Послушай, я из украинского региона. Север Луганщины, историческая Слобожанщина. Очень много моих друзей тогда принимали сторону Украины. Для кого-то это был скорее импульсивный выбор, сопротивление системе. А для многих: мы – украинцы, это – наше. И я каждый раз, возвращаясь из Харькова, вёз с собой пачку самиздата, напечатанного в Литве.
Андрухович:
– «Мы – украинцы, это – наше ...» Но шли ли они в сознании аж к тому, что нужно отделяться, выходить из СССР?
Жадан:
– Конечно, очень многие мыслили так. Этот стереотип: Луганская и Донецкая области всегда были, как сейчас говорят, «ватными» – ну совсем нет. Огромное количество людей действовали подсознательно в проукраинском направлении.
Андрухович:
– Это какой-то потерянный потенциал?
Жадан:
– Да. Заглушенный. Той же компартией, политической ситуацией, кучмизмом.
Андрухович:
– Хорошо, из политики всё же прочь. А вот, скажем, твой языковой выбор. Безусловно, абсолютно сознательный и однозначно органический. Его вообще не стояло, этого выбора?
Жадан:
– Выбор не стоял. Стоял, скорее, переход. Потому что Харьков 91-го, 92-го годов ... Ты впервые к нам приехал в 95-м?
Андрухович:
– В 94-м.
Жадан:
– Это ещё был тот Харьков, когда украинский часто воспринимался враждебно.
Андрухович:
– На нас с Небораком обижались на вечере в Доме архитектора за то, что мы громко говорим по-украински. Какой-то там «хранитель» ходил и ...
Жадан:
– Это было что-то чужое, непонятное. А если ты чего-то не понимаешь, это воспринимается враждебно. Я помню, была такая, как это называет профессор Юрий Шевчук, языковая шизофрения. В каких-то кругах ты говоришь на украинском, в каких-то – по-русски. На самом деле это очень мешало: в троллейбус заходишь и не только стыдно – стрёмно. Могли и по голове дать за украинский. Но в какой-то момент ты думаешь: ну, блин! Это тоже неправильно. Ты делаешь этот выбор, и ты с этим выбором живёшь. А потом, в какой-то момент, он становится очень комфортным.
Андрухович:
– А какой это момент? Это твой внутренний момент?
Жадан:
– Да. Вот не буду я переходить с контролером на русский язык. Давай я скажу на украинском, даже если он посмотрит на меня искоса. Была такая вещь, которую профессор Юрий Шевчук и многие не понимают, когда говорят о русскоязычности и русском языке украинцев на Востоке. Потому что на язык нельзя перейти всем троллейбусом. Каждый переходит лично.
Андрухович:
– А это хорошая фраза! Ужасно, но правда. Я тоже приспособленец. Если бы я большую часть жизни провёл в одном из таких городов, то, наверное, где-то так и вёл бы себя. До какого-то определенного момента, когда ты приобретаешь свою собственную значимость. Тогда тебе это уже не нужно. Это даже становится частью твоего имиджа. То, что ты уже не приспосабливаешься.
Жадан:
– Этот выбор очень специфический. Есть определённые стереотипы относительно Востока и Юга Украины, как будто это русскоязычные регионы. Нет, они скорее двуязычные. Там украинский для всех свой. Если ты говоришь, что не знаешь украинского – на самом деле ты делаешь вид, что его не знаешь. Сейчас вот начал действовать закон об использовании украинского в публичной сфере, и мне это так нравится. Я вижу, с каким азартом все эти люди говорят на украинском. Эти все женщины, мужчины, в магазинах, в ресторанах, на улицах ...
Андрухович:
– Прибавил духа.
Жадан:
– Да, им нормально говорить на украинском. Видно, что это не раздражает. Да и страна изменилась, слушай.

«Немецкая обсценная лексика по сути своей мягче, как и украинская»

Андрухович:
– И страна менялась, и ты менялся. Определённая логика твоего писательского становления приводит тебя к прозе. Если не ошибаюсь, это уже ранние нулевые, да? Твоя первая книга прозы «Биг Мак». Но это зрелая и мастерски написанная книга. То есть, в этом тексте уже чувствуется опыт, сноровка. Ты писал что-то прозаическое до этого? Или в Вене вдруг решил, что должен что-то сказать и прозой тоже?
Жадан:
– Было огромное желание писать прозу. Я даже помню очень чётко, что ехал в Вену на эту вот стипендию от университета, на которую ты меня порекомендовал, с тем, чтобы писать роман.
Андрухович:
– Кажется, я был в Америке, а ты слал мне мейлы: «Пишу роман. До сих пор не могу понять: нравится мне или не нравится».
Жадан:
– Более того, я тебе тогда говорил, что пишу роман, в котором будут стихи. И ты мне ответил: «Ага, значит, “Доктор Живаго”!» В какой-то момент я понял, что не получается абсолютно. Мне не о чем его писать: это совсем другой нарратив, другое письмо, и оно не складывается. Лучше от этого вообще отказаться, так как это будет плохо. Зато начала писаться эта проза – очень простая, биографическая. Когда «Биг Мак» уже вышел, мы говорили с Оксаной Забужко. Она меня так по-матерински пожурила: «Все это хорошо, но нельзя в прозе отталкиваться только от Забужко и Андруховича». Я ей ответил: «Да, Оксана Стефановна, я абсолютно с вами согласен». Параллельно тогда я написал и книгу стихов, «История культуры начала столетия». То есть, этот роман распался на две книги.
Андрухович:
– Теперь мне хотелось бы вернуться к языковому выбору. Ты можешь писать стихи и на языке суахили, живя в Харькове. Стихи – это такое глубинное, да? Но вот ты пишешь прозу, и тебе уже надо воспроизводить языковую реальность. Причем твоя проза, безусловно, коренится вот в этот регион, в эту малую родину. Харьков, мягко говоря, преимущественно русскоязычный. Тебе надо воспроизводить образы людей, которые здесь живут. Их диалоги.

Сам я с этой проблемой сталкивался дважды. Вначале – в армейских рассказах. Там всё-таки все диалоги на украинском. Но где-то вставляется русизм, где-то кусок российской фразы курсивом. Или, например, я переделывал отдельные слова. Должно было быть «ебанулись» – я написал «елданулись». Затем в «Московиаде» – понятно, что надо передавать речь так, как говорят в Москве. Иногда я это решал просто так называемым транслитом ... Ты, кажется, транслитом не пользуешься вообще. У тебя вообще все диалоги на украинском языке.
Жадан:
– На украинском. Но многие суржика, русизмов, слов из русскоязычного дискурса. Но да, в общем, мне кажется, это самый проблематичный пункт украинской прозы.
Андрухович:
– И украинского кино! Вспомним еще раз профессора Шевчука ...
Жадан:
– Всё-таки в кино совсем другая подача, энергетика. Соответственно, там совсем другое языковое поле. Ты понимаешь условность: смотришь на экран, есть определенная театральность, если стилистика этому способствует. Другое дело, когда ты передаёшь это действительно как прямую речь, когда это какое-то социальное кино. Вот у меня есть роман «Интернат». Там сосуществования не менее трёх языковых потоков – украинского, суржика и русского – решено таким нехитрым способом: я указываю, кто на каком языке говорит. В украинском варианте это интересно. Когда ты переводишь это, даже на русский, оно приобретает других коннотаций. Сразу новая нагрузка – диалоги звучат на русском, но подчёркнуто: «говорит по-русски», «говорит на местном языке» или еще как-то. Это другие болевые точки. У нас возникла проблема с экранизацией «Интерната»: мы решили, что его нельзя давать так, как в книге. Потому что это будет как фильм Тарантино при участии Брэда Питта и Леонардо Ди Каприо в украинской озвучке. Исчезает эта очень важная вещь правдоподобия и психологической точности.
Андрухович:
– Если бы ты писал какое-то фэнтези, то все было бы условностью.
Жадан:
– Абсолютно! Или историческое кино, костюмированное кино, любовную историю – это не было бы так важно. А когда «казачки из Ростова» заходят в Дебальцево и вдруг говорят на языке Олеся Терентьевича Гончара ... По меньшей мере появляется ощущение фальши.
Андрухович:
– Хотя, если бы они были с Кубани, можно было бы их заставить говорить на языке Леся Подервянского ...
Жадан:
– Скорее всего, эти с Кубани воевали бы с нашей стороны. Многие не согласны с такой позицией. Они считают, что всё надо украинизировать, а потом оно как-то получится. Возможно, это и правильно, если говорить о стратегии. А тактически – это проигрыш. Возвращаясь к твоему вопросу – да, это каждый раз очень интересная игра.
Андрухович:
– Выстраивая диалог, ты должен сделать его максимально органичным, сохраняя его украинские языковые особенности.
Жадан:
– Безусловно. Это такое конструирование слов, немного искусственный язык. Фраза должна звучать как украинская, но быть естественной для человека, который прежде всего является носителем русского языка.
Андрухович:
– В некотором роде предварительный перевод.
Жадан:
– Да, авторский перевод, рассчитанный на людей, которые знают, что находятся между двумя языками. Это то, что исчезает при переводе. То есть, не имеет значения, как там они будут говорить в польском или немецком варианте.
Андрухович:
– Но у тебя неплохой круг читателей и в Польше, и в немецкоязычных странах. Видимо, переводчики как-то доводят до них этот аспект.
Жадан:
– Мне кажется, это не столь важно. Михал Петрик, который переводит всю мою прозу на польский, привык к хорошим отзывам. Мне кажется, Михал очень тонко чувствует и передает речь персонажей. А вот о немецких переводах говорят разное.
Андрухович:
– В них часто участвует Дуркот?
Жадан:
– Переводят Юрий Дуркот и Сабине Штер. Я слышал несколько раз, что они делают очень мягкие переводы. Не уверен, что это правда. Это говорили обычно носители русского и украинского языков, которые прочли текст в оригинале, то есть они немецкую ненормативную лексику сравнивают с российской. Согласись, что российская ненормативная лексика или, скажем, английская – британский или американский вариант, – они звучат гораздо острее, чем немецкий. Немецкая обсценная лексика изначально мягче, как и украинская. Если ты употребляешь на русском языке условный «мат», то он придает другую энергетику. Когда Сабине использует немецкую лексику, чтобы не давать сплошные «факи», это снижает градус. То есть, предполагаю, что для немецкого читателя это ок, а вот для того, кто читал эти тексты в оригинале – перевод может показаться более «барочным», пышнее и мягче.
Андрухович:
– Она делает там verfickt (заёбанный) от немецкого инфинитива ficken. Подозреваю, действительно, в разговорном немецком вместо fucking принять verfickt – это очень мягко. Особенно, когда между собой общаются какие-то гангстеры. Это как «чёрт!» сказать вместо «ёб твою мать».
Жадан:
– Брехт, описывая американские реалии в своих пьесах или лондонские реалии в «Трёхгрошовой опере», мог использовать зонги на английском языке. Просто писал на английском, не на немецком. Потому что ему надо было подать максимально простую, разговорную, уличную речь.

«После 14-го года появилось ощущение лирического героя»

Андрухович:
– Нам нужно сделать прыжок в поэзию. В последние годы ты издал три или четыре новых сборника. Каждый со своим характером, целостно выдержан вокруг определенной концепции, замысла. По крайней мере эти три «Тамплиеры», «Антенна» и «Список кораблей». Погоди, что было до этого?
Жадан:
– «Жизнь Марии».
Андрухович:
– Да. Это поэзия чрезвычайно высокой пробы. В то же время именно в эти годы, когда она рождается у тебя, ты ведешь очень насыщенную публичную жизнь. Ты и там, и здесь, участвуешь во многих проектах по собственной идее, приглашен кем-то и так далее. Хорошо ли пишутся стихи в таких серьёзных количествах в таких условиях? Это они сами приходят или ты создаешь какие-то условия?
Жадан:
– Они пишутся даже в больших количествах, чем выходят на поверхность. У меня в компьютере с 14-го года появились такие файлы, как «Список кораблей – брак». И я откладываю туда всё, что не вошло в «Список кораблей». В мае в «Меридиане» у меня выйдет новая книга, и тоже где-то треть стихов не печатаю. Почему? Я об этом уже писал. Мне не интересно печатать вариации. Я ничего не имею против самоповторов. Это нормально для писателя – постоянно возвращаться к той или иной теме, делать различные варианты уже сказанного. Я хочу двигаться в том, чего я еще не пробовал. Но пишется очень много. В девяностых, нулевых я писал значительно меньше. Хорошо ли то, что я начал писать гораздо больше – не знаю.
Андрухович:
– Для всех нас это очень хорошо. Наверное, и для тебя тоже.
Жадан:
– Ты же по себе видишь, есть часть читателей и критиков, которые говорят: лучшее он написал двадцать лет назад. На чём я выросла или вырос – это и есть самое лучшее.
Андрухович:
– Потому что люди пережили свою первую любовь к тебе с теми текстами. Они не хотят допустить, что теперь появится ещё что-то лучше.
Жадан:
– Начиная с 14-го года, в силу тех событий и приближения к ним, у меня в принципе изменился стиль писания. Изменилось ощущение, понимание протагониста, о ком я пишу, чьим голосом я говорю, лирического героя. Потому что изменилось восприятие его. До 14-го довольно часто это были абстрактные персоналии. Мне было интересно писать об экзотических причудливых героях, Юре Зойфере или Несторе Ивановиче Махно. И вдруг я увидел своего героя очень близко. Я с ним общаюсь. В какой-то момент мне о нем стало важно говорить. Это облегчило очень много моментов.
Андрухович:
– На аннотации «Списка кораблей» указано, что это, возможно, самая интимная из сборников автора. Там еще и мотив смерти отца ...
Жадан:
– Так и есть. В этом прозаическом тексте, который идет как послесловие, я написал о целом их поколения. Это же кусок моей жизни. Об отце я писал много. В Anarchy in the UKR это были, как мне казалось, довольно откровенные вещи. И только сегодня я понимаю, что эти вещи все равно писались об отце как о литературном персонаже. У меня не было еще ощущения и понимания, как можно писать о людях, которых ты любишь, близких, но делать это естественно. Чтобы это была не литература. Говорить о них то, что ты действительно думаешь. Должно было пройти некоторое время.
Возвращаясь к твоему вопросу. Это в принципе касается лектуры, которая появилась в 14-м году. Я очень много написал с тех пор. Более того, продолжаю много писать. Не удивлюсь, если люди уже перестали ориентироваться, когда вышла новая книга, когда старая, и что всё это значит. Нравится писать, важно написать – и ты пишешь. Подгонять это под что-то? Но под что? Рынка как такового нет, критики – нет. Хорошо, я сейчас издам книгу и она попадёт в какой-то короткий список – и что? Это несерьезно.

«Жить жизнью придуманных персонажей – это так пошло»

Андрухович:
– Осенью у тебя будет премьера оперы. Как ты писал либретто? Это же в значительной мере чисто техническая задача.
Жадан:
– Безусловно.
Андрухович:
– У тебя уже была готовая музыка?
Жадан:
– Нет, Алла Загайкевич делала музыку, исходя из текстов. Но у меня было понимание того, что это будут петь. Это накладывало определённый отпечаток. То есть, я должен был писать стилистически завершённые предложения. Это совсем другое построение, совсем другой синтаксис. Понятное дело, что у меня есть опыт сотрудничества с музыкантами ...
Андрухович:
– С музыкантами другого плана ....
Жадан:
– Ну ... Я на самом деле с очень разными музыкантами работал. И с джазовыми, с Марком Токарем мы записали альбом.
Андрухович:
– Но сегодня все больше знают «Собак» и «Линию».
Жадан:
– К этому можно отнестись по-разному, это может нравиться или не нравиться. Но я помню, как я начинал работать с «Собаками» и как я сейчас работаю – это совершенно разные нарративы.
Андрухович:
– То есть ты пишешь отдельно песенный текст? Ты знаешь, что его не будет в поэтическом сборнике?
Жадан:
– Да. Их нет в сборниках. Должно быть определенное прореживание – лексическое, интонационное, фонетическое. Что не говорит о какой-то примитивизации, скорее говорит о прозрачности. Мне интересно работать, например, с Kozak System. Я Ване Леньо закидываю текст, а он говорит: «В песне, особенно в припеве, должна быть буква “е” или буква “а”. И их должно быть много». Я говорю: «Ваня, я тебе стихотворение прислал, там есть смысл, там заложен какой-то характер, там есть интонация. А ты мне говоришь о букве “а”». А он: «Да, потому что не будет петься твой характер, будет петься буква “а”». И он прав по-своему. Поэтому это либретто писалось именно таким образом.
Андрухович:
– Ну вот издали книжку в Меридиане ...
Жадан:
– Все равно, это не книга стихов. Это либретто – взять с собой на оперу, послушать.
Андрухович:
– Хочу спросить, будут ли еще романы?
Жадан:
– Мне неинтересно писать романы. В 13-м году я брал интервью у покойного Лимонова. И он сказал такую вещь, казалось бы очевидную и банальную, но она меня зацепила: «Серёжа, писать романы, жить жизнью придуманных персонажей – это так пошло!» То есть он утром написал пост о том, что надо сбросить Путина, и к вечеру этот пост уже набирает 10 тысяч лайков. Это гораздо интереснее. Это – жизнь.
Андрухович:
– Результат пока что плачевный, потому что Путина он не сбросил. Может, если бы романы писал ...
Жадан:
– Он не романист был, по-моему. Он был мастером короткой формы и дневниковой записи. Будут какие-то романы. Если говорить о чём-то новом, то я написал ещё одно либретто. В следующем году будет Мюнхенское биеннале современной музыки. Мы с одним берлинским композитором готовим для них оперу. Она будет максимально политическая и социальная. О беженцах, о мигрантах, о двух людях, которые сидят в тюрьме в условной стране ... Эта страна не называется, так же как в «Радио Ночи». И этих двух людей будут депортировать. Причём одного будут депортировать, потому что он за эту страну воевал, а другого – потому что он занимался криминалом. Такой конфликт. Я писал на украинском языке, понимая, что это будет переводиться на немецкий и партия вокала будет на немецком языке. Это тоже очень интересный опыт, потому что надо было писать соответствующе – чтобы переводчик мог адекватно перевести.
Андрухович:
– Но в этом случае ты уже работал с готовой музыкой?
Жадан:
– Тоже нет, сначала текст. Если все сложится, то в мае следующего года в Мюнхене будет премьера.
Андрухович:
– Желаю успешных премьер, во всех смыслах. Мне было очень интересно.
Жадан:
– Да, мне тоже было интересно.